Рецензия на творчество поэтессы от Виктора Акаткина

Большинство стихотворений Раисы Дерикот оказалось в силовом поле социальных ожиданий и противостояний 90-х годов отошедшего века. И совсем не случайно, что основным содержанием ее лирики стали инвективы настоящему и воспоминания о тяжком, но бесценном прошлом, об ушедшей молодости. Почти все душевные привязанности, все памятное и дорогое осталось у нее там, за линией перестроечного фронта, а потому оно так для нее трогательно и поэтично, так воодушевляюще и спасительно. Как бы ни занимала ее злоба дня, она не способна заслониться ею от того, что было вчера. Память ее всегда в работе, всегда «воинственно свежа» и утешительна. На перекрестье злободневного и воспоминательного вызревают почти все ее переживания. Обращенные к малой родине, к периферийной России, они таят в себе и общий интерес. Провинции в прежнем смысле ведь давно уже нет, провинциальность – признак духовной узости и закрепощенности, но не территориальной укорененности. Всю Россию, кроме столиц и областных центров, можно назвать провинцией. Но ведь это Россия…

По сути своей статус районного поэта мало чем отличается от придворного: управляемая свобода. То есть исполнение неких обязанностей, налагаемых либо первым лицом, либо окружением, либо – самим на себя – стихотворцем. Ему вроде бы все можно говорить, даже смелость проявить, даже дерзость допустить, но попробуй только сказать не то, попробуй только подняться выше и заглянуть глубже – тут же станешь чужаком, изгоем, сумасшедшим. Общественное мнение столь же властно и обидчиво, что и сановное. А для поэта самое творчески опасное – конкретный, частный адресат. И не столько в житейском, юридическом смысле, сколько в эстетическом. «С кем же говорит поэт? Вопрос мучительный и всегда современный», – писал О. Мандельштам. Адресат его должен быть неведомым, таинственным, далеким. Поэзия – все равно что записка в бутылке, брошенная в волны: кому и где она попадет, никто не знает. Письмо в бутылке, как и стихотворение, «ни к кому в частности определенно не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо – того, кто случайно заметил бутылку в песке, стихотворение – «читателя в потомстве». А если наоборот – прямой, знакомый адресат? «Обращение к конкретному собеседнику, – убежден О. Мандельштам, – обескровливает стих, лишает его воздуха, полета. Воздух стиха есть неожиданное. Обращаясь к известному, мы можем сказать только известное». В таком случае никто не удивится сказанному: ни собеседник, ни сам поэт. Значит, чудо поэзии не состоялось.

У Раисы Дерикот немало стихов, прямо обращенных либо к газетной злобе дня, либо к частным фактам повседневности, либо к известным в районе лицам. Надо откровенно сказать, что это далеко не лучшие стихи. Они, что называется, с пылу с жару, но нередко риторичны и прямолинейны, за строчками ничего нет, кроме их предметного, логического смысла. На каждом временном отрезке, еще не освоясь в калейдоскопе набегающих событий, она спешит отозваться на происходящее подручными стиховыми средствами, в которых ни музыки, ни глубоких переживаний, ни смелых мыслей, ни образных находок: какие-то ничейные, бродячие, случайные слова, друг с другом не породненные. Это стихи к моменту, зарифмованные раздражения или отрывочные суждения, услышанные где-нибудь в очередях или на автобусных остановках. В иных случаях это стихи, навеянные кратким знакомством с той или иной местностью, где она побывала (туристические маршруты, дома отдыха, санатории и т.п.). В них попадает все: локальные пейзажные зарисовки, мимолетные встречи, любовные приключения, обрывистые расставания, все скоропреходящее, на бегу схваченное. Еще проблематичнее у нее так называемые «датские» (к знаменательным датам) стихи: заказные славословия к юбилеям, свадьбам, именинам, новосельям и прочим событиям (в провинции они стали одним из ведущих жанров с появлением спонсоров). По своему уровню и значению подобные стихи не выходят за пределы узкого корпоративного круга. Однако, в силу своего характера и своей социальной роли, они востребованы заказчиком, ибо удовлетворяют его рифмованным прославляющим словом, откликаются на возвышенные ожидания влиятельной персоны или целого коллектива. Правда, в подобных стихах-посвящениях больше внешнего этикета и человеческой отзывчивости, чем душевного порыва и поэзии. В строчках, посвященных конкретным лицам, профессиям, празднествам, трудовым процессам, Р. Дерикот нагнетает такие частности, такие подробности, которые не поддаются поэтической переплавке, оставаясь случайным житейским «сором». Там, где она отключает свою душу от объекта чествования, хотя и достойного (например, в «Разговоре с пастухом Анатолием»), выходят такие стихи, место которым в стенгазете на каком-нибудь полевом стане, а не на печатных страницах. Наверно, о подобных стихах не стоило бы и говорить, если бы они не таили в себе опасного соблазна для многих провинциальных сочинителей и не казались бы местным читателям подлинной, единственно правомочной поэзией, которая должна их обслуживать. Понятное дело, погруженная в тесный круг районных деловых отношений и знакомств, Р. Дерикот пыталась придать обыденному какую-то высоту, эпизодическому – общезначимость, расхожему слову – поэтическую выразительность. Эти попытки вполне могли бы увенчаться успехом, если бы в ее стихах находил себя всякий, далекий или близкий: это обо мне, хотя и не про меня. Однако стихи на случай, локально адресованные, для других не звучат, крылья у них обрезаны, словно у домашней птицы, чтобы не перелетела через забор. Именно в подобных стихах Р.Дерикот менее всего искусна, словесная ткань ее бедна красками; она часто путается в размерах, нарушает заявленный ритм, ошибается в ударениях, пользуется простейшими глагольными рифмами, нередко впадает в затяжное вялое повествование и т.п.

И совсем иное там, где она свободна от житейских корпоративных обязательств, где она обращается не к лицам или частным фактам, а к граду и миру. Там слышится биение ее сострадающего сердца, там заявляет о себе ее жизнестойкий, неукротимый характер. Самое примечательное в таких стихах – это она сама со своей немыслимой судьбой, с которой в нашей женской поэзии вряд ли сравнится любая другая – ни ахматовская, ни цветаевская (речь тут не идет о соизмеримости талантов). «Я пришла из бездонья военного детства», – признается она. Из детства, которого по существу не было: чуть встала на ноги – и сразу во взрослые заботы и тяготы, «в люди». Ни родительской любви и ласки (семья рано распалась), ни постоянного теплого угла, ни хлеба вволю, ни утешающих игрушек: «Мы гильзами в куклы играли» (как тут не вспомнить жигулинское «патронные гильзы – игрушки мои»). Украденное детство постучится в двери, когда появятся собственные дети. Выбирая им игрушки, она сама хочет в них поиграть, да куда там: пятеро по лавкам, бесконечные вдовьи хлопоты, недосыпания, недомогания, полные слез глаза у дымящей печки, постирушки, полуночные штопанья, когда падает на грудь сонная голова, короткая тревожная ночь, и снова на вахту – кормить, одевать, провожать в школу, самой на работу бежать. После Некрасова и Твардовского не было в нашей поэзии женщины-матери такой тяжкой судьбы. А у Дерикот она еще и педагог, и общественный деятель, и поэт, и живая душа, которой ничто человеческое не чуждо. Но выпадали лишь краткие мгновенья отрады и любви, а за ними череда тревог, расставания и прощания, которых, кажется, было больше, чем встреч. Для нее зал ожидания всегда оказывался «местом разлук». Она постоянно ощущает себя Снегурочкой у костра: чуть приблизишься – и превратишься в каплю слезы. Чужое счастье возможно, а свое чуть задело ослепительным крылом и разбилось вдребезги, разлетевшись на мелкие осколки. Вообще-то странно, что у женщины, впряженной в тяжелый воз выживания, так много стихов о любви, так неистребима жажда новых встреч и амурных треволнений. Кажется, ничто не остудит ее горящее сердце, не повергнет в уныние и безнадежность: ни разлуки, ни обманы, ни измены.

А вдруг они мелькнут, непознанные дали,
Непознанной любви невиданный рассвет?
И нет обратной стороны медали.
И невозможного на свете тоже нет.

← К оглавлению